Бесполезные истины

      В груди – осколки стекла и лета. Сотни сказанных слов, бессмысленных и горьких, удушающих бесполезностью истин.       Ажурное костяное крошево.       Памяти топкий лед.       Блэк знает: он не просто взошел на эшафот. О, нет. Он склонил голову, сам склонился и замер, а над ним – бесстрастное лезвие гильотины.       В воздухе – тот самый запах. Легкий, едва уловимый, но понимание припечатывает наотмашь, давит легкие гранитной плитой: горечь аниса не скрыть за сухостью свежих газет, не утопить в мускусной толще парфюма.       Он недостаточно пьян.       Он трезв, по правде говоря. Трезв бессовестно. Отвратительно. А старина Элеазар так ничего и не понял: Блэк слишком хорош во лжи.       Каждый день – игра.       Большое-маленькое представление. На арене бессменно Финеас Найджелус Блэк, эгоист и самовлюбленный придурок.       Спесивая тварь.       Амортенция – стандарт программы шестого курса. Не любовь никакая – яд.       Отвратительно-сладкий.       Разлагающе-безмятежный.       Не смертельный взаправду, но по сути страшнее всех.       Да только в умелых руках, в умеренных дозах и самый опасный из ядов – лекарство. Амортенция же – компас.       Самый точный. Честный. Одно слово – волшебный.       Блэк помнит ясно, как сейчас: перламутровый блеск, спирали пара, идеальные до дрожи, до рези в глазах, и аромат, знакомый до последней ноты. Не неожиданный вовсе. Напротив: Блэк лгал многим, но себе – никогда. Он знал, что его амортенция оглушит, выбьет дух, вгрызется в глотку и раздерет легкие сладостной анисовой горечью.       Той же, что раздирала разум сейчас.       Точно так же.       Абсолютно безжалостно.       Стоило оставить манеры и здравый смысл, напиться взаправду. По-настоящему. Так, чтобы не понимать, не чувствовать, не задумываться.       Не помнить.       Все ведь было хорошо. Неправильно-плохо, но хорошо.       Финеас думал, что научился жить. Сквозь тоску, ноющую располосованной плотью, сквозь память предательски-цепкую, не способную позабыть. Раз за разом переступая через себя, ломая себя о колено, чтобы собрать-склеить заново. Шел вперед год за годом, теряя времени счет.       Лучшая палата в Мунго опустела.       И он отпустил.       А теперь в воздухе, словно в издевку – та самая, едва уловимая сладковатая горечь, и выученная размеренность жизни рассыпается на куски.       Это – лишь аромат.       Ничего более.       Фантом, подпитываемый злой-острой памятью, сдавливающий горло удавкой безысходности и сожалений. Не образ – тень.       Ожившее воспоминание.       Не ближе, чем в начале учебного года, на церемонии распределения, но там были гомон толпы, осуждающе-беспокойный взгляд Уизли. И даже тогда Блэк оступился на десятую долю вдоха, на краткий удар сердца, едва не разнесший ребра в труху, почти заставивший поверить, что ему – снова семнадцать, вовсе не сорок три.       Ему сказали – не вспомнит.       Ни магии, ни памяти. Ничего.       Чистый лист.       Он отрешенно подумал: так даже лучше. Не придется повторять все те бесполезные истины, не придется держать лицо, выдавливать из себя вновь и вновь, задыхаясь, сотни сказанных слов омерзительно-правильных, ведь оно не нужно. Не нужно совсем никому. Не теперь. И сам он уже не нужен. Никаких объяснений, чувств неуместных и слез.       Только собственные.       Только наедине с собой, здесь, в Хогвартсе, и куда реже – в спальне, сохранившейся за ним с юности, в другом крыле от супружеской, в которой и не ночевал никогда.       Да и не слезы – резь в глазах. Влага постыдная.       Так даже лучше.       Ни магии.       Ни памяти.       Ничего.       И он – совсем не нужен. Совсем неуместен. Он лишний в картине новой, не омрачённой ничем действительности, перекроенной от и до.       Никаких встреч.       Это – правильно. Тошно до боли, но верно. Не бередить душу, не подходить ближе. И без того почти невозможно сохранять полную ясность ума, перехватывать и топить в отрезвляющих мыслях всякий неподобающий порыв.       Лучшая палата в Мунго опустела, и он отпустил.       Почти по-настоящему отпустил.       А через год Перо вписало в Книгу имя.       Мир накренился. Реальность затрещала по швам, сколола с лица выражение наигранной скуки, изнутри выжгла дыхание хладное пустоты.       Имя.       Другое, не совсем то, что прежде, но Блэк знал, кто скрывался за ним. Знал, что ни одного ребенка с таким именем не рождалось, уж точно не по выведенному замысловатым почерком адресу: жившие там люди давно воспитали своих детей.       Знал, но делал вид, что только лишь удивлен нонсенсом.       Озабочен имиджем.       Школы, разумеется. Хоть больше – собственным, он ведь себялюбив и невыносим.       И внутренности совсем не разъедало кислотой осознание неизбежности. Встреча, мучительно, против воли желанная, состоится, и все сомнения и метания теперь не в счет, не после того, как совет, собранный Министерством, подтвердил решение древних артефактов, несмотря на обстоятельства дела, вспоминать которое не хотелось никому. Которое лишь немногие могли по-настоящему вспомнить, и Блэк – навсегда в их числе.       Решение Пера и Книги – закон.       Традиция нерушимая.       Финеасу бы радоваться: то, что возвратилась магия – чудо. Закрыть глаза на формальности, приставить тьютора, принять сразу на пятый курс, как и постановил совет, – даже не извинение. Вовсе не искупление.       Он не конченый эгоист.       Он пережил пятнадцать лет оглушительной тишины, тысячи тысяч безнадежных, бессмысленных слов у изножья кровати в лучшей палате Святого Мунго. Год пустоты, за который так и не смог в действительности отпустить. Еще три в огромном замке как-нибудь да протянет.       Полюбуется издали, не замечая сердце, вязко ноющее в груди. Пропуская сквозь пальцы отсутствие даже намека на узнавание.       Блэк создаст новые воспоминания.       И отпустит.       Отпустит обязательно. Иначе не может быть. Ему просто нужно немного времени: глупо было надеяться сразу сжечь все мосты. Заменить ничем редкие вечера, когда все обретало целостность и смысл.       Ему нужно время.       Необходимо как воздух запомнить снова такой: полной жизни. Здоровой. Хотелось бы верить – счастливой вопреки скупой сказочке, выдуманной целителями и Министерством.       Ему бы переиначить себя.       Перечеркнуть пятнадцать лет спокойствия хуже мертвенного лукавыми улыбками. Звонким смехом, стоящим каждого нелепого жеста, каждой фразы, для директора вздорной чрезмерно. Пусть бы смех этот уже никогда не с ним, а над ним всего лишь.       Это не избавит от проклятой памяти, от кошмаров, но позволит убедить себя лишний раз в том, что все было сделано правильно. Единственно-верно.       Он не подойдет ближе.       Ни за что.       Финеас – не мазохист. С него достаточно боли. Больше не нужно, иначе не выдержит, развалится, обнажая бьющееся в агонии нутро.       Рассыпая осколки стекла и последнего лета.       А мир движется. Ему нет дела до Блэка и его душевных терзаний, нет дела ни до кого. Все идет так, как задумано, и совершенно неправильно одновременно. Все не так с первого вечера, с самого первого дня, с того часа, когда дракон нападает на треклятую карету, сжирает министерскую сошку и едва не сжигает возницу с оставшимися пассажирами. Чем дальше, тем четче неправильность происходящего оседает ознобом меж ребер и жгучим огнем меж ключиц, заставляет идти наперекор себе, прислушиваться и присматриваться, не отводить взгляд, а обращать особое внимание.       Что-то происходит.       Финеас – не слепец, хоть и позволяет считать себя таковым. Доводит Матильду, стравливает с Элеазаром на первой же учебной неделе, закатывает глаза, не пытаясь скрыть раздражение, когда это ничего не дает. Он не любит крайние меры, а здесь без них не обойтись: портреты болтают спутано и глупо, но доносят исправно.       Обычно.       Не сейчас.       И Ниов Фицджеральд смотрит презрительно из своей рамы. Никаких сомнений: в переменах повинна она, и во взгляде её прямом читается бескомпромиссно-буквально «не твоего ума дело, не лезь».       Вот только Фицджеральд не понимает совсем ничего.       Это его, Блэка, дело.       В первую очередь – его.       Это он пятнадцать лет дважды в месяц неизменно проводил вечера у изножья кровати в лучшей палате Святого Мунго. Это он смирился со своей скверной-неправильной жизнью, выбрал маску не по нутру и нацепил что венец из лавровых листьев, демонстрируя нарочито, насколько же неприятен и мерзок.       Три жизни пущены под откос. Две – безвозвратно, и на первую наплевать, на вторую в общем-то тоже, но последнюю он сохранит, и не важно, какой ценой.       Сбережет.       Пусть чистый лист, но это – его чистый лист.       Он за неё в ответе.       На портреты не действуют ни угрозы, ни крики, ни сыворотка правды, ни даже Империо. Финеас не пытается: знает, что ничего не добьется. Делает вид, что теряет интерес. Усыпляет бдительность, ведь никто, ни один живой-нарисованный образ, не видит его по-настоящему, никому и в голову не придет, что минутное любопытство не минутное вовсе. Что у него под рукой всегда есть кое-что получше портретов, и он помнит об этом, в отличие от многих, не списывает со счетов и не забывает ни на миг: домовые эльфы Хогвартса подчиняются директору напрямую.       Во всем.       Наивно полагать, что в этой школе возможно провернуть нечто серьезное, оставаясь не замеченным, не раскрытым, когда уже умудрился попасться на глаза.       Домовики – прекрасные шпионы, если подобрать правильные слова. Если объяснить, что делать, направить, организовать все так, чтобы не сумели проболтаться даже собратьям, не то, что нынешним профессорам, бывшим директорам и, самое главное, этой чертовке Фицджеральд.       Фицджеральд, которая и впрямь оказалась «причем».       Самое сложное – слушать. Слышать. Осознавать, не уподобляясь дорогой Элладоре, не срываясь почем зря на создания, исполнительные и усердные до крайности.       Вести себя как обычно, не забывая о легкой рассеянной придури.       Блэк сатанел с каждым днем.       Происходящее не вписывалось не то, что в рамки учебного процесса – в рамки логики. Тянуло на отстранение от должности и обращение в Министерство, однако отряд из чиновников и невыразимцев Блэк видеть в своих владениях точно не желал.       Не в этом случае.       Ничем они не помогут. Ничем. Повезет, если хуже не сделают.       Тогда ведь не помогли.       Фиг самонадеян до глупости, словно не понимает, каким опасностям подвергает не только себя. В первую очередь – не себя вовсе. Исследовательский интерес туманит рассудок, и чертов Ранрок, взбаламутивший всю магическую Британию, добавляет ситуации особого шарма.       Проклятые гоблины.       Трижды клятая древняя магия.       О последней Блэк знает преступно-мало, но догадывается о многом. В первую очередь – о причинах.       Время идет, а Элеазар не думает открываться, ревностно хранит свой секрет, хотя давно пора бить тревогу и искать союзников понадежнее, чем зацикленные на своей миссии отпечатки сущностей кучки средневековых магов.       Можно, конечно, зайти с другой стороны, ведь секрет – один на двоих.       Можно, конечно же.       Можно.       Да только к такому Блэк никогда не будет готов.       Как и к тому, чтобы поговорить с Элеазаром напрямую, без хитростей и ужимок, предложить помощь явно, ведь это вызовет слишком много вопросов. Слишком сильно ударит по репутации напыщенного индюка. Заставит нарушить данное себе слово, подобраться ближе близкого к призраку прошлого, и это окажется фатальным наверняка.       Нельзя терять лицо.       Нельзя терять образ.       Пусть бы вместо памяти – чистый лист.       Финеас не поддается пагубным порывам, действует так, как умеет: то чужими руками, то исподтишка. Он пытается разгадать загадку, сложить мозаику, раскрыть чужой секрет раньше старины Фига и тени воспоминаний, но деталей критически недостает.       Он не мешает.       О, нет.       Он чувствует себя едва ли не ангелом-хранителем из маггловских религиозных бредней.       Днем перетягивает внимание на себя, занимает профессорский состав ерундой в неурочное время, не позволяя сосредоточиться на новенькой с пятого курса. Невзначай подталкивает Уизли к тому, чтобы та не жадничала, поделилась собственной тайной: все же Выручай-комнату не так просто найти, если не знать о её существовании. Разумеется, Матильда уверена, что это – исключительно её идея. Впрочем, как и всегда.       Дни – пестрые. Яркие и суетливые.       А ночи жаркие.       По ночам Блэк проверяет навешенные в окрестностях маячки, истребляя исступленно любую угрозу с почти позабытой жестокостью.       Разумеется, он не успевает везде.       Разумеется, ошибается.       Как и все.       Однако пока того, что в его силах – достаточно чтобы расчистить, хоть немного обезопасить путь пешки в непонятной игре, что ведут портреты Фицджеральд и её коллег. Разнообразить само пребывание в Хогвартсе.       Он полезен, и, самое главное, незаметен.       Невозможно сложить в одну картину отлучки Блэка, откровения Уизли и выжженные магическими дуэлями пустыри.       Зима в этом году не календарно ранняя, морозная и свежая.       Про то, что придется расчистить дорогу в собственный кабинет, Финеас узнает неожиданно. Отряхивает тонкую шубу, выслушивает, едва сдерживая смех, «гениальный» план Фига. Подмечает невольно, что в шпионских играх, в отличие от теории магии, старый профессор совсем не силен, и план его дырявый, словно швейцарский сыр, состоит из допущений, оптимистичных чрезмерно, более, чем наполовину. Одно неверное движение – и все пойдет не так. Даже зелья не найдется запасной порции, а ведь часа едва ли хватит, чтобы не-хозяину отыскать и допросить домовика, не вызвав подозрений последнего.       Задача явно не для студента, впервые испытавшего на себе оборотное.       К тому же, девушке подсовывать мужскую личину… Минимум неприлично. Возмутительно до вполне оправданного вызова на дуэль. И ладно бы речь шла об облике юноши в самом расцвете сил и лет, но речь идет о Блэке, и Блэк не питает особых иллюзий на собственный счет, принимает безропотно: едва ли перспектива побывать им вызывает хотя бы научный интерес. Скорее – брезгливую гадливость на корне языка.       О чем думает Элеазар – большой вопрос.       Да и думает ли вообще?       Сначала хочется проучить заигравшегося профессора. Сломать план с бессовестной легкостью ещё на первом этапе, заставив истратить попусту драгоценное зелье.       Однако Финеас понимает сразу: не выйдет.       Не получится.       Не у него.       Старый профессор слишком упрям: Финеас проиграет в любом случае, даже если оборотное попросту растворится в пожитках Фига. Элеазар не придумает ничего лучше, продолжит идти намеченным маршрутом. Напролом. Пока не упрется в непреодолимую преграду и не придумает нечто, ещё более вычурное.       Этот план – относительно безобидный.       Вполне безопасный.       Глупый и оскорбительный отчасти, но, если Блэк все ещё хоть что-то смыслит и разбирается в людях, моральными травмами его воплощение никому не грозит. Разве что ему самому.       Лучше поддаться.       Подыграть.       Преданный Скроуп выслушивает инструкции, как тогда, в первый раз. Не задает вопросов, не возражает: кивает, понимая, что сейчас всё намного проще и легче, и не требуется выдумывать ничего самому. Если ни с того, ни с сего объявится не очень-то по-хозяйски великолепный и неподражаемый Финеас Найджелус Блэк, ещё более дурной, нежели привычно, и начнет засыпать странными вопросами – следует ответить на каждый, не слишком подобострастно, но и не выказывая особого недоверия. Словно нечаянно скрыться с «хозяином» в каком-нибудь безлюдном месте, если лицо его поплывет.       Финеас отпускает ситуацию.       Отпускает себя.       Позволяет увести себя в Хогсимд под предлогом совершенно нелепым, надуманным до безобразия. Делает вид, что верит. Хлещет сначала сливочное пиво, а после и огневиски «со скуки», играючи изображая человека, что совсем не умеет пить. Представление продолжается с середины дня до полуночи: времени отсчитывает с запасом, чтобы получилось и прогуляться в чужом облике, потоптавшись на и без того шаткой директорской репутации, и наболтаться с Ниов вдоволь, и обыскать кабинет сверху донизу, и пройти любое испытание, чем бы оно ни было.       Оно не опасно на этот раз.       Просто не может быть опасно: под видом излишней заботы о себе, едва ли не паранойи, вызванной близкой активностью гоблинов, Блэк прощупал комплексом анализирующих и защитных чар каждую стену, каждый камень, каждую книгу и каждый артефакт – всё, чего могли касаться его предшественники. Даже кое-какие фамильные наработки не постеснялся пустить в ход, но и те не показали результатов, кроме легких вибраций, далеких от хоть сколько-нибудь серьезной угрозы. Что бы ни оставила в кабинете Ниов Фицджеральд, кроме собственного портрета, оно не могло причинить реальный вред.       Скорее всего.       Взгляд бывшей директрисы пред внутренним взором – испытывающий. Колючий. Даром что нарисованный.       Такая могла припрятать не одного туза в рукаве.       На душе – беспокойно и муторно.       Стоило и впрямь напиться.       А ещё – перевесить Ниов куда подальше. В совятню, например. В конце концов, заклятия вечного приклеивания на ней не замечено.       Фиг, похоже, раскаялся немного под конец вечера. Почувствовал вину. Ответственность своего рода: не свалил на домовиков, сам доволок «полубесчувственное» тело до каменной гаргульи. Ушел лишь тогда, когда понял, что Блэк ни за что при нем не скажет пароль.       Он и не сказал.       Глупо хихикая, обнимался со статуей до тех пор, пока на грани слуха не затих шорох чужих шагов, и ещё немного, пока один из домовиков не появился за крылом изваяния, кивая. Подтверждая, что Элеазар действительно ушел.       Славно.       Оставалось проскочить сам кабинет и небольшой коридор, закрыться в спальне, где нет ни единого портрета, и можно выдохнуть. Подумать обо всем. Постараться смять и выбросить замаранной бумагой неуместный трепет осознания мнимой близости.       До подобия свободы – рукой подать.       Не больше двадцати шагов.       Да только на полпути сладостная горечь пробивает легкие. Дурманом растекается по венам, сердце ласкает лезвием стальным плашмя, высекая острой кромкой искры и капли крови. Заставляет замереть, слиться с тенями, заполонившими кабинет, почти увидеть иллюзорный образ, растворяющийся в лунном свете.       Этот аромат…       Его не выветрить. Не выскрести, не вытравить и сотней очищающих, не перебить скрипящей свежестью мыла и накрахмаленных воротничков.       Даже не выжечь.       Горло перехватывает болезненно, и никак не удается полной грудью вдохнуть. Ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни сдвинуться с места – позволить ногам подкоситься да разбиться наконец о гранитные плиты пола.       Где-то в глубине души Финеас всегда знал, что это будет именно так.       Словно снова попасться под Круцио.       Хотя непростительное нежнее. Непростительное выворачивает наизнанку пыткой равно мучительной и скоротечной. Не умеет иначе. Не мучает понапрасну. Не жжет фантомными касаниями тонких рук, не звенит в ушах голосом, вовсе не похожим на нынешний. Не терзает разум надеждой бессмысленной.       Нет её, по правде.       Нет той, у изножья кровати которой Блэк провел долгие пятнадцать лет.       Нет и никогда не будет.       Все, что осталось – тело. Лицо. Взгляд, лишенный узнавания. Разум, лишенный памяти. Чистый лист, заново вписывающий себя в этот мир, позволяющий миру заново оставлять на себе отпечатки, и, пусть некоторые нынешние с былыми делят суть, обманываться подобными мелочами – изводить себя понапрасну.       Финеас помнит слова тетки Мисапинои.       «Лучше бы она умерла».       Тогда только Блишвик-старший удержал его от непоправимого, среагировал мгновенно: Блэк повалился наземь, обвитый кольцами магических цепей раньше, чем успел выхватить палочку. Выдохнул. Выслушал до конца, не в силах ни проклинать, ни огрызаться через кляп из собственного шейного платка.       Остыл.       Простил тетку в тот же вечер: усмирил эмоции. Заставил себя мыслить отстраненно и понял, что она имела ввиду. Не согласился. Ни за что бы не согласился, однако понял. Принял, что слова жуткие продиктованы не желанием осудить его мысли и чувства, но беспокойством неподдельным. Своеобразной заботой о нем.       Смерть – нечто окончательное.       Действительно непоправимое.       Точка явная. Идеально-округлая. Неспособная показаться запятой.       Финеас знал, каково это – справляться с подобной утратой. Узнал ещё в далеком детстве и до сих пор хранил в сердце образы отца и брата.       Мертвых не вернуть.       Мертвым не помочь.       Мертвые безответны.       Призраки нарушают эти истины, но они – сами по себе редкие исключения из привычного порядка вещей. Те, что побоялись отправиться дальше, переступить последнюю черту. Никто из Блэков никогда не боялся.       Она бы тоже не испугалась.       И, да, если бы она попросту умерла, было бы легче. Намного.       Легче, но не лучше.       Иначе.       Была бы грусть, через столько лет – светлая. Не было бы решений необходимых, обдуманных, но оттого не менее неприятных, идущих вразрез с желаниями прошлого и убеждениями. Было бы смирение и, быть может, покой.       Но всего этого нет.       Нет и никогда не будет.       Не настанет даже на исходе третьего года, когда тень воспоминаний покинет Хогвартс и отправиться во взрослую жизнь. Блэк сделает всё возможное и невозможное, всё, что под силу обычному волшебнику, не обремененному излишней принципиальностью, чтобы на этот раз жизнь оказалась действительно счастливой и долгой.       Пусть и без него.       Навсегда – без него.       Порой Финеас чувствует себя отвратительным. По-настоящему гадким и грязным. Особенно в те моменты, когда, замечает мечтательный взгляд мальчишки Сэллоу, подмечает, кому этот взгляд адресован, и внутри, насмехаясь над всем разумным и правильным, расцарапывая шипами гортань, расцветает нечто равно пламенное и ледяное, похожее постыдно на ревность.       Какая же он дрянь.       Влюбляться в пятнадцать – нормально.       Естественно.       Он и сам влюбился впервые, когда ему было пятнадцать лет. Не просто влюбился, а по-настоящему полюбил, и к шестому курсу уже точно знал, как будет пахнуть для него амортенция.       Мальчишка Сэллоу в своем праве. Более того: Блэк как никто иной способен его понять, оценить выбор.       Но не порадоваться.       От чужой наивной влюбленности на душе только мутная хмарь.       От взглядов ответных-игривых – ещё хуже.       Именно поэтому Финеас – мерзость каких поискать. Именно поэтому он сам отказался от места в той дивной сказочке, понял, что не сумеет по-настоящему вжиться в роль доброго дядюшки.       Собственные чувства приносят лишь боль.       Финеас бы и рад не быть собой. Не быть таким, какой он есть, не испытывать то, что душу день ото дня терзает, но не существует заклинания, способного перекроить суть. Выжечь определенное чувство и заменить другим. Более мягким, не пятнающим и без того замаранную совесть, подходящим для человека давно немолодого и глубоко семейного.       Блэк качает головой.       Выдыхает аккуратно. Медленно. По давнему совету Блишвика – считает до десяти.       Успокаивается.       Относительно, но достаточно, чтобы разогнать морок лунного света. Фыркнуть наигранно и отряхнуться, разбивая ломкое наваждение, заставляя себя не замечать аромат, реальный едва ли наполовину.       Так можно стоять до утра.       Финеас вынимает палочку и готовится отпереть дверь к себе. Заклинание привычно срывается с губ отрывистой фразой, но замок не реагирует: ни зеленоватого всполоха, ни тихого скрипа. Ничего. Выглядит так, словно он уже открыт.       Что невозможно.       Немыслимо.       Замок непрост сам по себе, по конструкции, усилен отнюдь не среднего уровня чарами, доработанными по молодости до подлинно индивидуального образца. Обычной Алохоморой не отворить. Не подобрать цепочку иных отпирающих, только ломать, а взлом без видимых внешне последствий – задача не для школьника отнюдь.       Замок был закрыт.       Блэк помнил, как запирал его. Проверял. Лично схватился за ручку двери и отпустил лишь почувствовав жжение сродни тому, что оставляет после себя крапива – первое предупреждение для незваного гостя.       Замок был закрыт.       Теперь – не заперт.       Кроме Финеаса лишь один человек сумел бы его отворить.       Мир усмехается пьяно. Кренится вновь. Грозиться перевернуться, разбиться сотней осколков былого и погубить.       Гул крови в ушах – оглушительный.       Финеасу все равно.       В груди – жар Адского пламени, а в голове – пустота. Ни единой мысли. Блэк не знает, что думать, что делать, все кажется странным сном, но он не спит, и хотя бы в этом точно уверен. Шестнадцать лет кошмаров, последних дней последнего лета, перемешанных с ослепительно-черным ничем, научили на раз отличать реальность от самых правдоподобных грез.       Дверь поддается легко, отворяется со скрипом.       В голове – все так же пусто.       Первый шаг прост.       Небольшой коридор – последняя преграда. То, что портреты на стенах занавешены непроницаемым пологом, почти не вызывает удивления. Чувств слишком много, чтобы сосредоточиться на чем-то ещё.       Движения – механические.       Неторопливые.       Блэк боится.       Боится по-настоящему и не верит, не позволяет поверить себе. Происходящее не может быть правдой. Наваждением, иллюзией – чем угодно, но не истиной. В реальности все не так. В реальности только он знает формулу, отпирающую его замки, в реальности вернулась магия, но не осталось памяти и за знакомым лицом – чистый лист.       Лучше не верить.       Не надеяться.       Реальность всё ещё может ощериться, обернуть все чередой совпадений случайных, издевкой, жестокой безмерно. Реальность может надежду убить.       На внутренней двери со стороны коридора замка нет. Она скользит на петлях без скрипа, без стеснения открывая всё, и лунный свет, пробивающийся сквозь окна, почти оборачивающий ночь днем, не позволяет списать ничего на разыгравшееся воображение.       Финеас замирает, потому что это и впрямь немыслимо.       Невозможно.       Но это – не сон.       В его снах она всегда старше. Никогда не одета в школьную форму – на ней платья и мантии по последней моде, выцветающие белесой плесенью иллюзорных больничных роб. Кожа бледная истончается до прозрачности, изящное серебро плавится нитями, прожигает её насквозь и рвет ленты вен.       В его снах они навечно остались там, в Министерстве.       В проклятом Отделе Тайн.       Недостаток кислорода колет легкие, заставляет вдохнуть резко и глубоко. Но не сдвинуться с места. Не отвести взор.       Ведь взгляд все тот же.       Бездонный.       Она смотрит пристально, изучающе-цепко, и в пепельной зелени мерцают искры третьего непростительного, переливается хладно сталь лезвия гильотины.       Горечь аниса добивает в упор.       Она.       Действительно она. Не фантом, порожденный памятью, не морок, не наваждение.       Она.       Его личная Немезида.       Его Эриния.       Вовсе не чистый лист.       Хочется подойти. Прикоснуться. Упасть на колени и молить о прощении за всё, начиная с лживого безразличия.       За то, что отпустил в тот день, не почувствовал близость бури.       За то, что многим позже поверил чужим словам.       За то, как прожил свою чертову жизнь.       Однако Финеас остается бездвижен. Нем. Словно воли лишен, власти над собственным телом. Звенящую пустоту раздирает надежда с отчаянием пополам.       Разве не об этом он мечтал?       Разве не представлял себе украдкой, лежа на этой самой кровати, что однажды в глазах, завораживающих бесконечно, отразиться былого тень?       Мечтал, разумеется.       Представлял.       Позволял себе эту слабость. Приторно-сладкую иллюзию несбыточно, почти ложь.       Однако никогда не думал, что подобное взаправду случится. Осознавал: этого не произойдет. Наивные фантазии растворялись дымом в свете нового дня, задыхались во мраке никогда не спокойных снов. Казались чем-то неподобающим, пока голова не касалась подушки и сознание не требовало исступленно хоть чего-нибудь сколь угодно неправдоподобного, но желанного перед тем, как погрузиться во тьму.       Финеас не мечтатель давно – реалист.       Мечты закончились в двадцать семь. Оборвались разом. Осталась только реальность, жестокая, топчущая в стеклянную пыль осколки того, что уже никогда не случится. Шепчущая беспристрастно: «в магии чуда нет».       Реальность, что лукаво усмехается ныне.       Кривится.       Бьет чудом по затылку с размаху. По сути – уже в третий раз.       Финеасу бы радоваться, да не выходит. Не получается до конца – только с привкусом горечи полынной.       Эриния первой отводит взор.       В руках обманчиво-хрупких – ворох записей с его стола. С первого взгляда ничего примечательно: отчетности по достижениям и наказаниям. Морн сидит в его кресле так, словно бы ничего необычного не происходит, водит по бумагам кончиком палочки: читает не то, что видно всем, а то, что написано в действительности.       Вслух.       – «…Руквуд – чертова крыса. Итого: трое трансгрессировали на своих двоих, один передан местными в Мунго», – голос переливается полузабыто-бархатно. Уверенно и глубоко. Точно так, как в последний раз, когда они в действительности говорили. – А куда же делись пушишки?       Финеас моргает растерянно.       Пушишки?       Не счет поединков, не список намеченных целей, не пустые догадки и не пометки, выдающие слежку, но пушишки.       Пушишки, чтоб их.       Едва ли это то, о чем стоит говорить, совсем не то, о чем говорить следует. Это – предлог. Приглашение. Блэк и сам не знает, как иначе начать разговор, почти не задумывается о том, насколько же всё это нелепо и несвоевременно.       Наплевать.       Меж ними – годы. Прорва чувств и сотни сказанных слов, правильных до омерзения. Не услышанных.       Как оказалось: взаимная ложь.       Всё слишком сложно и станет ещё сложнее, если кривить нос, раскланиваться и выискивать подходящие темы, растекаясь в многословных речах, ждать лучшего места и времени.       Есть только здесь и сейчас.       Вместо плана – импровизация. Честность.       Так же, как когда-то давно.       Финеас отмирает преступно-медленно. Поправляет манжеты и сбившийся набок бант галстука, забывает напрочь о палочке и простом заклинании: работа руками позволяет выиграть время. Собрать мысли во что-то связное и припомнить ответ на далеко не самый важный вопрос.       Благо записи не больше двух недель.       – Должно быть, бегают где-то в Запретном Лесу, если их ещё не поймали заново или не съели, – Блэк усмехается деланно спустя вечность нерешительной тишины, но тон никак не выходит привычно-легкомысленным. Неуместно звучит, почти жалко. Заставляет откашляться, попытаться вспомнить, как раньше говорил, как говорил всегда в той самой палате. – Шучу: Скроуп должен был о них позаботиться. Я просил переместить их в безопасное место, подальше от любителей легкой наживы.       Скулы покалывает жар.       Финеас не лжет – недоговаривает, но суть недомолвки известна обоим. Это – один из порывов, что он не сумел подавить. Один из многих, и…       Мерлин и Моргана.       Лучше бы он и впрямь напился. Было бы стыдно, но потом. Однако хитрое зелье позволило лишь немного захмелеть – так тяжесть осознания не приглушить, не заставить себя не обращать внимание на факты, открывшиеся в новом свете. Хочется провалится под землю: в глазах Эринии он, наверняка, выглядит последним трусом.       Или идиотом.       – Очаровательные создания, – Морн улыбается кратко, даже не пытается выставить показную эмоцию истинной. Бумаги аккуратной стопкой ложатся на стол. – Нечасто увидишь мех с лавандовым отливом.       Именно так.       Финеас знал: они ей понравятся. Что может быть проще, чем передать зверушек через одного домовика другому вместе со слезливой историей о том, что кто-то подсунул директору в кабинет этих тварей и теперь тот требует избавится от них? Любую пятикурсницу такое объяснение удовлетворило бы целиком и полностью.       Любую настоящую пятикурсницу.       Ту, которой в действительности пятнадцать лет.       – Кстати, спасибо, что сохранил, – Эриния демонстрирует ненавязчиво рукоять палочки, увенчанную изящной моделью планеты. – «Дядюшка Найджел».       Блэк закусывает щеку изнутри.       «Дядюшка Найджел из Эквадора», – именно так он подписал то письмо, припоминая роль, которую ему предлагали в новой действительности. Не устоял. Все же затейливая безделушка прежде радовала Эринию безмерно, и Финеас думал, что не имеет никакого права оставлять её у себя.       Чем не подарок от дальнего родственника на запоздалое поступление в Хогвартс?       Это ведь и был подарок.       Его – ей.       Резной мрамор, латунь и лазурит – он помнил, как она улыбалась, открывая коробочку. Мастер перепутал сроки, и Финеас едва успел к последнему ЖАБА, мялся неловко, не уверенный, что угадал, что рукоять действительно придется по вкусу.       Вздох чужой – тяжкий:       – Не думала, что от неё хоть что-то осталось.       Целого – ничего.       – Осколки в основном, – признает Блэк. – Латунь почти вся испарилась, планета треснула. Репаро оказалось бессильно, однако мистер Шафик взялся за реставрацию.       Уступил.       Пообещал сохранить как можно больше фрагментов оригинала, но честно предупредил, что копию было бы сделать проще. Что после восстановления рукоять уже не будет в точности такой, как прежде.       Все же палочку разорвало изнутри.       – Так значит, это и впрямь новые созвездия, – слабая ухмылка вновь кривит бледные губы, но в ней по-прежнему ни капли веселья. Эриния скользит пальцем по одному из искусно замаскированных расколов и переводит тему прежде, чем Финеас решается прервать тишину. – Ты знаешь, что рассказывает студентам Дина?       Тон – холодный, словно бы безразличный, но в нем не только вопрос.       Обида.       Гнев.       Горечь.       Речь вовсе не о защите от Темных искусств.       – Будто бы её «ранило само время», – продолжает Морн, и во взгляде плещется все то, что лишь угадывается на слух. – Сколько таинственности. Сколько драмы. И ничего о чрезмерной доверчивости и несоблюдении элементарной техники безопасности – не то, чтобы я рассчитывала на откровенность, но ожидала немного больше раскаяния.       Контраст внутреннего и внешнего достигает критической точки. Не говорят так юные леди, не смотрят – суть прорывается в мимике, в случайных жестах и в языке тела.       В подборе слов.       В интонациях.       В голосе, не похожем разительно на тихий говор, что доводилось слышать украдкой в течение учебного года.       Если закрыть глаза – можно и обмануться. Можно хоть на мгновение перестать чувствовать себя грязным безмерно и отвратительным.       Подойти.       Коснуться тонких пальцев. Огладить мягко. Утешить.       Однако Финеас не смеет. Никогда не посмеет: не настолько он эгоист. Его прикосновения едва ли будут приятны и уж точно никогда не будут желанны.       Не теперь.       Он ведь бросил.       Покинул.       Оставил.       Переступил через клятвы и обещания. Через себя.       Предал.       У него не нашлось даже смелости прийти в лучшую палату на этаже для неизлечимо больных, когда разбились оковы оглушающей тишины. Когда случилась редкость для Мунго. Чудо, за которое пришлось расплатиться жизнью собственной.       Чудо несвоевременное и горькое.       Ей снова пятнадцать физически. Ему – сорок три, и он не в силах представить, насколько страшно это выглядит с её точки зрения. Насколько неприятным и мерзким он стал в её глазах едва ли не в один миг что внутренне, что внешне.       И сколь гадким стал бы, узнай она, что в действительности у него внутри.       – Она не помнит, – поясняет Финеас негромко, невербальным заклинанием трансфигурируя собственный бюст, мельтешащий назойливо, в мраморный куб. Собираясь с духом, ведь придется рассказать всё с самого начала. – Ничего о том дне: знает, что вошла в резонанс не одна, но не более. По сути, она тоже жертва, а ваш отец…       – А наш отец подергал за ниточки в Министерстве, – Эриния перебивает зло. – И сделал все, чтобы душевный покой Дины ничто не нарушило. Чтобы на его попечении осталась только та дочь, что в состоянии сама позаботиться о себе, а потенциальный труп отправился в Мунго, к безнадежным.       Финеаса от знакомой формулировки передергивает: старик Гекат так и сказал тогда. «Потенциальный труп».       – Я знаю, что Дина ни в чем не виновата – не утруждайся, – лихорадочный блеск чужих глаз угасает. – Это просто чувства.       Вспышка искренности.       У сердца от осознания – странное тепло. Не побоялась показать лицо, не скрылась за маской идеальной леди. Все же доверяет, хотя бы отчасти.       И, возможно, откроется, если попросить.       – Ты знаешь – откуда? – выдыхает Финеас, приближаясь ровно на два шага.       Эриния не торопится отвечать.       Разглядывает его, склонив голову набок. Словно выискивает в подурневших чертах человека, которого знала когда-то, того, кем Блэк в действительности когда-то был. Кем, к своему стыду, все ещё оставался в глубине души: пусть маска почти срослась с лицом, маской она от этого быть не перестала.       Движение палочки в чужих руках – незаметное.       Едва уловимое.       А вот проигнорировать расправляющийся ворот собственной рубашки не получилось бы при всем желании.       – Из материалов дела, разумеется, – Морн, отворачивается к окну. – Из отчетов целителей и аврората, – губы кривятся вновь, но это мало похоже даже на злую усмешку. – Всё просто: немного сыворотки правды, немного заклятия забвения, пара-тройка Империо, щепотка удачи… К твоему сведению, Айола – золотце, как была, так и осталась, и, да, она скучает по тебе, по такому несносному, но любимому старшему брату.       Финеас тоже скучает по ней.       Айола упорхнула вольной птицей в объятия маггла, и мать выжгла её с родового древа, а Финеас процедил надменно, что видеть не желает «предательницу крови». Слова, будто чужие, обоюдоострые, сошли с языка легко: ему всегда удавалась ложь.       Он не забудет лица Айолы.       То разочарование.       Страх.       Слезы, навернувшиеся в уголках глаз.       Он лгал виртуозно, и она поверила ему. Не могла не поверить, ведь он не оставил ей ни единого шанса, ни намека на настоящие чувства. Только холод. Презрение. Брезгливое безразличие. Все то, чего так ждала, чем позже так гордилась их мать.       Айола прошептала, что он сошел с ума.       А Финеас рассмеялся наигранно, ответил, что всегда был таким, чем, наверняка, ещё больше укрепил в сестре мысли о пробившемся безумии, что всегда приписывалось их роду. Порой – не безосновательно.       Только вот никакого безумия не было.       Ни капли.       Был холодный расчет и желание спасти. Любой ценой.       В Мунго не обещали ничего. Не давали прогнозов. Экспериментальное лечение, лучшая палата и лучшие специалисты не только из Британии, но и со всего света – дорогое удовольствие. Слишком дорогое, недоступное для любого, кто не в состоянии сорить деньгами, скупать земли от скуки и разбрасываться древними артефактами. Министерство взяло на себя ответственность, согласилось оплачивать часть, но часть малую безмерно – «достаточную». Ровно ту, что позволит поддерживать стабильное состояние.       Остальное ложилось на плечи опекуна.       На плечи Блэка.       Финеаса не зря считали дурным, но талантливым. Сильным. Способным. Однако и лучший ликвидатор заклятий «Гринготтса» не сумел бы потянуть подобные расходы в одиночку, даже занырнув с головой в кредиты и займы.       Ему нужен был неограниченный доступ к сейфу рода Блэк.       Тот, что есть только у главы рода.       Формально он уже был главой со дня совершеннолетия, однако это мало что значило. Он желал жить своим умом. Своей жизнью. До того, что случилось в Министерстве, его не интересовали ни богатства, накопленные за прошедшие века, ни собственное «особое положение».       Положение, что изначально предназначалось другому.       Финеас на фоне брата мерк. «Очаровательное разочарование» – именно так называл его дядя, посмеиваясь, пока Сириуса не сгубил стихийный магический выброс.       Несправедливо до боли и глупо.       Сириус всегда был ответственным, собранным, строгим излишне для мальчика восьми лет. Финеас же казался совершенно другим, его и в серьез-то воспринимали с трудом даже после блестящего окончания Хогвартса, никогда не считали надеждой и опорой рода Блэк. Любимый младший сын, на которого свалился груз ответственности не по плечу. Не слишком умный за пределами академических знаний, мягкий, податливый, понабравшийся в школе дурных идей, но способный молчать, не мешаться на семейных собраниях, не лезть в интриги аристократии и не делать громких заявлений. Не идеальный наследник, но сносный.       Вполне сносный формальный лорд Блэк.       Не действительный.       Не способный ни принимать решения взаправду, ни распоряжаться деньгами – только торговать лицом на званых вечерах и редких приемах. Не человек – титул. Ничего, кроме.       Достойная плата за свободу.       Мать и дядя взяли на себя управление семьей. Позволили держаться в стороне от политических игр, строить свою жизнь, работать, подобно простолюдину, заключить помолвку не из выгоды, хотя последнему, наверняка, способствовала чистокровность и родовитость невесты. Единственное обещание, единственная обязанность, взаправду оставшаяся Финеасу, – брак и появление на свет следующего наследника рода Блэк.       Если бы не условие старика Геката, если бы Эриния успела выйти за него…       Но она не успела.       Они не успели.       Финеас просил. Умолял. Однако в ответ получал неизменное «невеста, а не жена». Не родственник по сути. Никто. Настоящий лорд Блэк сумел бы распоряжаться деньгами по своему усмотрению, тратить их хоть на магглов, хоть на безнадежных больных, но для этого нужно было быть не просто носителем титула – человеком, действительно достойным называть себя «лорд Блэк» в глазах высшего общества магического мира.       Мать так и сказала: «стань достойным, а после – делай, что пожелаешь».       Она всегда считала его податливым. Никогда – хитрым. Не желающим попросту провоцировать конфликты.       Её было легко убедить.       Заставить поверить, что Финеас принял наставление близко к сердцу, решил измениться. Пусть вовсе не ради долга, не ради семьи. И изменился взаправду в полгода так, что приятели из Хогвартса и Академии принялись избегать всеми силами, открещиваясь не то, что от дружбы былой – от знакомства.       Дядя оказался хитрее.       Дядя не позволил прекратить спектакль как только Финеас получил одобрение на «развлечения» с семейными сбережениями. Не ослабил бдительность ни на миг. Однажды, когда новый лорд Блэк едва не вышел из образа, намекнул прозрачно, что Мунго – далеко не самое охраняемое место на свете.       Случится может всякое.       И он не лгал: в лучшей больнице магической Британии, по слухам, лишали жизни не раз. Так, что до истины не докопаться. То подкупленные целители, то посетители, то содержимое посылок и писем – при желании всё что угодно могло принести смерть.       Выхода, по сути, не было.       Не было никакого выбора.       Мечты оборвались. Планы рухнули. Предательство – на чаше весов.       На каждой из двух.       – Мне жаль, – признается Блэк.       Жаль, что пришлось сказать те отвратительные слова.       Жаль, что Айола до сих пор не вырвала его из сердца.       Жаль, что Эриния узнала его таким.       – Как она связалась с тобой? – спрашивает почти шепотом, презрев нервную дрожь, прокатившуюся по позвоночнику вниз. – Зачем?       Тревога пульсирует в горле.       Айола – умная девочка, но только друг. Не родственница. Ей не могли выдать место, где оказалась Морн, ни в Мунго, ни в Министерстве. Не назвали бы новое имя, ведь Эриния Морн формально – совершенно другой человек, не имеющий ничего общего с Эринией Гекат, разве что корни по материнской линии.       Да и была ли та Эриния Гекат?       Игры со временем – дрянь. Оно не прощает легкомыслия, встает на дыбы от малейшего вмешательства в свой естественный ход, и Блэк уверен: дело сестер Гекат – трагедия не первая и не последняя.       Расплата – годы.       И память.       – Это не она связалась со мной, – возражает Морн мрачно-торжественно, и воздух на миг раскаляется до предела. – Это я связалась с ней.       Пальцы не слушаются. Рука вздрагивает, и попытка трансфигурировать кресло из носового платка оборачивается позорным провалом, не достойным директора Хогвартса: получается лишь стул с жесткой спинкой и вышитыми на хлопковой обивке инициалами. Ножки на половину – резное кружево.       Очевидно, на самом деле.       Что слова чужие, что результат. Все же невербальная трансфигурация не предназначена для моментов, когда нервы вытянуты стальными струнами, позвякивают тонко, грозясь оборваться в единый миг.       Стоило применить манящие чары, наплевав на эстетику.       – Конечно, пришлось постараться, – поясняет Эриния, милостиво не замечая и никоим образом не комментируя нелепый стул. – Сыч Ривзов и до ближайших соседей долетает с трудом, так что путь до Лондона вполне мог стать его последним. С почтой связываться не хотелось, но те самые соседи – Брайтманы, с удовольствием одолжили свою сову, узнав, что я хочу выписать «Исторические курьезы», а птица оказалась достаточно сообразительной, чтобы найти адресата «Айола, урожденная Блэк».       Финеас все же садится на своё творение. Лучше сосредоточиться на том, чтобы сохранить равновесие на разъезжающихся ножках, чем снова застыть прижизненным памятником самому себе. Как будто мраморных бюстов мало.       – Это был риск, – рассказ продолжается, а Блэк выдыхает, вновь считая до десяти. – Однако я не могла полностью довериться Ривзам, наверняка, подотчетным и Мунго, и Министерству. Не хотелось афишировать своё состояние, не имея на руках всей возможной информации: мне нужен был свободный в перемещении человек, обладающей палочкой, смелостью и легкой склонностью к авантюрам, так что обратиться к проверенному в прошлом другу показалось наиболее разумным вариантом. Особенно учитывая, что Айола теперь вне вашего кружка высшего общества.       – Почему не ко мне? – вопрос вырывается раньше, чем Блэк успевает задуматься о его уместности.       Эриния изгибает брови скептически:       – А почему бы к тебе?       Действительно.       – Ты значился моим опекуном все те годы и, судя по всему, даже сейчас оказываешь некую финансовую поддержку моей дражайшей тетке и её супругу, – Морн прерывается на миг. – Однако ты ни разу меня не навестил, не отправил ни одной совы и, если бы не то письмо, милый «дядюшка Найджел», я бы так и думала, что являюсь для тебя всего лишь неким долговым обязательством перед прошлым.       Мерлин и Моргана.       Финеас опускает голову в ладони и с силой растирает лицо.       Он же хотел как лучше. Он только хотел как лучше. Оградить её от себя, себя от неё. Не испугать ненароком собой, своими чувствами, тем, что их связывало. Не навязываться. Только поэтому не препятствовал решению о подмене прошлого: ему и впрямь показалось, что так будет лучше, ведь она никогда не вспомнит. Зачем ей знать, что отец, по сути, от неё отказался? Что сестра напрочь забыла о её существовании? Что с каждым годом посетителей в лучшую палату Святого Мунго заглядывало все меньше и меньше, пока не остался только сам Блэк?       Постаревший и подурневший жених, взявший в жены другую женщину.       Ему сказали – она никогда не вспомнит. Никогда. И он подумал, очистив разум от эмоций и чувств, что не обременять подобным знанием – благо.       Но она вспомнила.       Стыд охватывает шею петлей.       – Как давно ты… – голос подводит, обрывается совершенно не кстати, однако Финеас в тот же миг берет себя в руки. Тянуть смысла нет, он должен задать самый главный вопрос. – Как давно ты вспомнила?       В ответ – тишина.       Эриния смотрит не на него – насквозь. Поглаживает лазуритовую планету мизинцем в точности так, как прежде бывало.       Только вот выглядит на пятнадцать.       Блэк чувствует себя бесконечно-старым рядом с ней.       – Всё – через пару недель после того, как очнулась, – Морн ухмыляется горько. – Тебя – через полчаса.       Внутри что-то обрывается.       Разбивается.       Лезвие гильотины, сверкнув ослепительно в лунном свете, устремляется вниз и срезает голову начисто.       Эриния встает и уходит, не прощаясь и не оборачиваясь. У Финеаса нет сил не то, что окликнуть её – посмотреть вслед.