Ритуал Зрелости

      В глазах Финна чувствуется странный, неизвестно чем вызванный страх — губы Марселин словно пусты изнутри, они кажутся грязными, перезрелыми. Они как вишня, как два припухлых синяка, подгоревшие от постоянного потустороннего тепла. Они покрыты шрамами, ранами, сотнями лет жизни. Финну кажется что у него лихорадка — но он сам вызвался на эту жертву, и приходится смиренно молчать. Он успокаивает себя, представляя, что эти губы налиты кровью так же, как и человеческие.       Всего лишь небольшое одолжение. Странное ощущение в нижней части тела. Ноги его не слушаются, они как окоченели, эти куски камня.       Ее глаза восторженно блестят, в них отражается эхо одинокой пещеры. Сотканный словно из сотни лоскутов дом напоминает покрытую дощатыми заплатами простыню, и из его очага пламя плашмя падает на сталактиты и сталагмиты, как бы играя с самим собой в невесомый теннис.       Она привыкла быть здесь одна — петь свои глупые грустные песни, которые Жвачка называла безвкусными, пить красное, и жужжать перегруженной бас-гитарой печальные мелодии. Принцесса Жвачка на то и принцесса — в ее системе координат лишь эстетическая ценность имеет вес. Она как все они, те они, что достают ее, но она сама не может их как-то обозначить. Они это просто они. Они, ну те которые они.       Есть два взгляда — взгляд эстетический, и взгляд копающий. В одном случае смотрят на внешнюю ценность, то что празднует на поверхности. В другом — посыл произведения, как оно влияет на смотрящего, какие мысли ему несет, что из них он сам может вынести. Первое — принцесса Бубльгум, второе — ученая Бубльгум. Но нет одного пункта — значимостьи этой самой безвкусицы для автора.       Замкнутая в одиноком мире Марселин всегда любила повеселиться. Сбежать. Висела в воздухе, даже когда спала. Нет никакого крова, укрытия. Земля ехала из-под ног туда же куда уходило время, назад — а дальше ничего. Бояться ответственности, бояться будущего.       Она вспоминала слова отца, что рано или поздно она вырастет, и должна будет стать настоящим вампиром — она будет жить по ту сторону, высасывая кровь из каждого сантиметра живой плоти, что попадался бы ей на пути.       Она не хотела быть такой. Красного ей было совсем достаточно. Она не хотела становится злом. Она знала что в ней есть это, но не достаточно. Она была способна подколоть, но не проколоть. Испугать, но не извести. Она и не была злой.       Финн считал ее доброй. Все считали ее доброй. Она была доброй. Ее отец тоже это понимал, но не мог смириться. Жизнь оставила на ней слишком грузный отпечаток. Она не могла не быть доброй, иначе стала бы такой же. Такой же, как те люди.       Каждый вампир земель Ууу по достижению определенного возраста должен пройти через это. Ритуал зрелости, обряд инициации — нужно впустить в себя чужие вены, вобрать в себя тонны опыта, сотни чужих эмоций равняются питательному вареву.       Настоящая кровь сделает из тебя настоящего вампира.       Она на его коленях, возвышаясь мраморной фигурой. Он завороженно смотрит на ее вздымающуюся, будто покрытую воском седую кожу, две алые точки в районе сонной артерии, сокрытые под змеевидными занавесами вороных волос. Ее руки аккуратно лежат на его плечах, и грудь почти достает до его подбородка — согнутые в локтях руки как ручки вазы, и тело приняло очертание огня — непостоянный изгиб. Разведенными в сторону коленями она практически сидит на нем, немного покраснев от смущения.       Кожа ощущает горячее как кипящий котел дыхание. Ничего страшного. Он, улыбнувшись, кивает ей, и ее растерянная улыбка переходит на его шею.       Это происходит.       Неуверенно, закрыв глаза, словно собирается поцеловать его, немного нагнувшись, отчего часть ее лица скрывается за волосами, как за ширмой.       Черные локоны едва щекочут его нос, и два клыка нежно вонзаются в его плоть. Он чувствует, как дрожащий озноб от ее укуса простреливает сквозь всю его кожу удушающим тремором, и вся энергия его организма сосредотачивается в одном этом месте — его лицо бледнеет в неопределенном выражении, и жар смятения заставляет его смущенно дышать. Она цедит его кожу, выжимает ее, втягивает в себя темно-алую жидкость, жидкость в цвет своих губ, но сама трясется от собственной неловкости, битого образа девочки-панкушницы. На ее бледных щеках проглядывает румянец.       Как кипящая река посреди пустоши, палит душное солнце в сырой ночной пещере, каплет вода, и ее отзвук чернеет в глубине уходящего под воду прохода. Они пытались проплыть туда, но на определенном моменте проход заслонило металлическое нечто, внешне напоминающее огромную рыбу или дубину, покрытую маленькими стеклянными глазиками.       Финн думает о том, как много теряет в этом мире человек, занимающийся творчеством.       Ему кажется, что все они должны быть благодарны людям вроде Марселин. Или не людям. Творец это всего лишь степень искренности. Из этого растет талант. Головой можно делать сколько угодно красиво, и главное правильно, но лишь вытащив на улицу что-то что есть только в тебе получается что-то уникальное.       Он думает, что это каким же надо быть жертвенным человеком — что бы все свои самые скрытые переживания вот так выбрасывать из окна. Ведь люди могут просто посмотреть на то, что ты есть, просто взять, и просто плюнуть, просто посмеяться, назвать сумасшедшим, бездарностью. Они ведь считают что ты это делаешь исключительно ради них. У них даже есть специальные критерии по тому, как ты должен выражать себя. Насколько уникальны твои переживания? Сколько в них нового? Ты простой человек? Вали. Они научены веками классических, написанных на заказ шедевров.       Он думает, что Марселин не стоит тратить на них свое время.       Тебя всегда успеют послать писать в стол, ведь раз не любишь критику — не катайся на санках. Они не могут представить себе что есть люди похожие на тебя, которым ты будешь путеводной нитью, маяком, вулканом что выпускает из себя все эмоции их натерпевшейся, мертвой земли.       Финн гордиться Марселин.       Он чувствует как теряет кровь, и как в смазанном полупотерянном сознании ее черты становятся красными, как цвет костра. Красными, опасными. В них появляется что то одновременно манящее и отталкивающее, как в улыбках суккубов. Как в его вене для Марселин. Кажется, что она становится увереннее, вжимаясь все глубже в кожу.       Вампир приобнимает его за плечи, и ее чистое, гладкое лицо успокаивает его. Он дрожит чисто механически. Положил руки ей на спину, и чуть согнутая дуга ее плеч говорит, что девушка слишком много горбиться из-за привычки летать. Привычка быть без почвы под ногами сжимает, опустошает, и горбит. Привычка прятать крылья, или необходимость их распалять по расписанию сжигает их. Ломает. Это не вдохновение, и не дуновения ветра, это расписание.       Да. Он кладет голову ей на плечо. Ее горячее тело, он жмется к нему как к подушке. Оно согревает, дает чувство безопасности.       Он чувствует мигрень в своих мышцах, чувствует потерю крови, но ему это все как-то не интересно. Все что сейчас важно, это сейчас. Лишь сейчас. Ему кажется, что его сознание угасает.       Момент, громко дыша, она отлипает от него, опьяненная горьким вкусом молодой плоти. По уголкам ее губ стекает вишневая влага, и она облизывает их, поджав щеки.       Они смущенно смотрят друг на друга, и в конце-концов, улыбаются.