fumble

Когда Леон находит достаточно отдалённый и тёмный угол, куда не проникает ни свет странных растений, ни рычание чудовищ в катакомбах, он прижимается к стене и сидит так неподвижно, лишь слушая, как встревоженно и лихорадочно стучит его сердце. Пару часов назад он постарался быть честным и даже оптимистичным, хотя бы с самим собой. Тоннели не осыпались, не ветвились (по крайней мере, он со своим опытом видал места и запутанней), и всегда можно было пройти круг и вернуться к месту, откуда начинал путь, если что-то пойдёт не по плану. Справедливости ради он действительно не был в ловушке. При должном усердии он найдёт выход, особенно учитывая то, сколько ходов себе (и ему!) вырыли твари. Почему он всё ещё задерживается тут и почему он залез в такую кромешную темноту вместо того, чтобы выбраться — вопрос хороший. Леон проводит пальцами по лицу — в меру осторожно, потому что не видит ни себя, ни окружения, а на фоне притихшей, но всё ещё сжигающей его изнутри лихорадки очень легко потерять мало-мальскую координацию. Под подушечками ощущаются пересохшие искусанные губы, впалые щёки, царапины на висках и потяжелевшие веки. В последних очень сильно щиплет — может, поэтому он забрался в темноту, где свет не резал глаза. Да, Док что-то говорил про… ну, болезнь, или что это вообще такое. От такой характеристики Леона тошнило. Он видел, как болеют люди и как язвы покрывают их с ног до головы, причиняя адские мучения, но ни одна болезнь не давала о себе знать так быстро, как эта. Это определённо было какое-то проклятие, колдовство или типа того. Не то, чтобы Леон знал, как работает чёрная магия, и не то, чтобы он всерьёз в неё верил, но почему-то считал, что столкнулся именно с ней, а не с рядовой болячкой из выверенного списочка Дока. Было забавным, что такой реалист, как Метцир, убеждает других и себя в том, что недуг — всего лишь вопрос, на который цивилизация и медицина ещё не дали ответ. Но Леон всё равно ему благодарен, даже за такую ложь. Док-реалист искренне попытался всех успокоить после побега из башни, потому что нервы начали сдавать даже у Ясмин, впервые после всего произошедшего расплакавшейся в объятиях де Вриса. Леон прижимает к себе ладони, пряча их на животе. Хочет было накрыть их рубашкой, чтобы хоть немного согрелись, но с недовольством вспоминает, что та уже сорвана в лоскуты после всех его подземных приключений. Да, судя по ошмёткам одежды, потрепало его знатно. Обувь он потерял ещё тогда, когда скатился сюда, штанины пришлось оборвать для пары попыток перебинтоваться (неудачных). Леон банально устал, поэтому и забился сюда — израненный, потрёпанный, напуганный и измученный. Думал, что наконец-то умрёт. Но не умирал. У него ничего не осталось, но он по-прежнему был жив. Некоторое время назад его скручивало от лихорадки, но сейчас он уже свыкся с ней. Даже пропала слабость, и казалось бы, этот прилив сил — то, что нужно, чтобы найти выход, но сейчас Леон просто сидел в отдалённой тёмной комнате без света и звука. И прислушивался к самому себе. Кровь перестала стучать в висках и пылать от приступов, но она точно не была прежней — ощущалась в венах, в сердце и в кончиках пальцев как тёмная, тягучая и потяжелевшая, словно застывающая магма. Мышцы стали будто плотнее и твёрже. Кости прекратили зудеть и ныть изнутри и стали лёгкими-лёгкими, будто бы пустыми, но невероятно прочными. Пара неудачных кувырков по камням показала, что тело теперь куда крепче и выносливее. Оно всё ещё дрожало и теряло равновесие с непривычки, но любой рывок, любой шаг уже были резче, мощнее и манёвреннее, ноги и руки по привычке рыли, царапали, карабкались — будто бы на механической памяти. Сила текла по венам, теперь свирепая, как электрический ток. Леон проводит языком по стучащим от нетерпения зубам и обнаруживает, что они сточились и заострились, а когда он пробует сжать ладонь в кулак, чувствует, что его ногти стали длиннее и прочнее. Они становятся ещё и острыми, когда Леон рефлекторно царапает ими ближайшую стену, стремясь унять зуд в трясущихся пальцах. Что-то поменялось. Конечно, он догадывался, что именно. Видел своё отражение в водной глади странного фонтана, и ему ещё тогда показалось, что его глаза стали слишком тёмными и блестящими. Видел Хэнка — краем зрения, но этого хватило. Последний раз он смотрел на своё заплаканное, уставшее лицо в глади щита в римских катакомбах, и тогда даже пугливо решил, что не хочет больше видеть то, во что он превращается. Забавно, потому что теперь ему даже… Интересно. Леон шарит по себе ладонями, подмечая, насколько сильно теперь выпирают рёбра и тазовые кости, насколько содрались колени и огрубели стопы, которым теперь практически не больно ходить по камням. Он проходится рукой по животу, иссечённому царапинами — он столкнулся с парой тварей в тоннелях, и они хоть и приняли его за своего, всё ещё оказались не слишком дружелюбными. Кровь уже запеклась, а раны стянулись, оставив от себя рубцы. Выглядит, скорее всего, слишком уродливо, чтобы хотя бы притвориться человеком. Поэтому, наверное, смысла выбираться отсюда нет. Что-то поменялось, пока Леон искал выход отсюда. Впервые сверзившись в расщелину в приступе горячки он думал, что ему надо вернуться. Сейчас же он сидит в темноте, прислонившись к стене, и с больным любопытством щупает своё новое тело, которое теперь настолько сильное и выносливое, что жалеть об утраченном кажется глупостью. В разуме всё ещё мечутся остатки гордости и беспокойства. Леон зарывается когтями в поредевшие волосы, думая, как быстро он лишится их насовсем, ревностно проходится руками по ширинке брюк и снова ощупывает свое лицо. От того, что ему-человеку действительно нравилось в себе — солидного строгого профиля, — практически ничего не осталось. Но это, наверное, уже и неважно, потому что больше никто не посмотрит на него, как на человека. Всё, что было когда-то дорого — кажется хрупким, мелочным, несбыточным. Леон забывает, как выглядит тесная и маленькая квартира его матери в Кейптауне с видом на порт, забывает имена людей, которых считал друзьями, забывает свои мечты о карьере попрестижнее. Исчезает всё — сомнения, страхи, раздражение и отчаяние, воспоминания о ранах, воспоминания об обидах, чувство одиночества и бессилия, и — жутко, но всё равно уже слишком легко, чтобы жалеть — любовь к матери и призрачная теплота её рук, успокаивающих глубоко несчастное мальчишеское, а потом и огрубевшее мужское сердце. Оказывается, если действительно подождать, если действительно пережить этот маленький тёмный век, если действительно посмотреть на мир новыми глазами, вдохнуть воздух новыми лёгкими, то, когда тебе на самом деле нечего терять в той жизни, которой ты жил, становиться чудовищем не страшно. Такое озарение — важный личностный показатель. Жаль, конечно, что о нём всему миру не протрубишь, да и не очень-то хочется — от прошлого стремления подражать великим из книг и манифестов не осталось почти ничего. Но последнее горделивое желание можно и утолить. Хуже не будет. Когда Леон выползает из темноты, он вырывает последний лист бумаги из записной книжки и достает изломанную перьевую ручку, чтобы дрожащими буквами оставить там эпитафию его человечности.