Она такая необычная

Морти был прав с самого начала. Внутри него выжидал монстр. Морти был прав все это время. В самых темных уголках его души затаилось чудовище, свернувшееся кольцом и готовое нанести удар. В отчаянии суровая правда поразила Морти, как острие смертельного клинка. В самых темных глубинах его души лежал, свернувшись, холодный, безжизненный, но возбужденный зверь. Морти понял, что это змея. Глубоко внутри него. Прямо в его заднице. Он извращенец. — Блядь! В наушниках Том чувствует, но не слышит скрипа своего рабочего кресла, когда он слишком сильно захлопывает крышку ноутбука и откидывается назад, потирая глаза кончиками пальцев. Через стену, разделяющую его кабинет с соседней квартирой, доносится гулкая вибрация, жесткая и ритмичная. Он выплескивает остатки своего кофе, остывшего больше часа назад, горького и мутноватого, и направляется на кухню за новой порцией. Наушники высокого класса, накладные, с шумоподавлением, чисто черного цвета, как и все остальное, что у него есть, с низким профилем и минималистичным дизайном. Они убрали все ненужные звуки из его жизни, которых он никогда не замечал до этого. Протестующее железо его стула, или грохот грузовика в переулке под кухонным окном, или Лаванду Браун, носящую косички с предсказуемой регулярностью. Она получала по рукам от этого самодовольного блондинистого хуесоса, с которым она проводит большую часть ночи. Том на мгновение снял наушники. Слышен стук изголовья о стену. Он слышит и голос: негромкое бормотание мужчины — Корбина? Коннора? Коллина? Членососа МакУблюдка? Он несет без умолку, а Лаванда, смеясь, выкрикивает что-то похожее на «Да, глубже!» детским, пронзительным хныканьем. Это театральное представление продолжается на протяжении чертовых часов. Член Тома напрягается. Он достает телефон из заднего кармана своих облегающих черных джинсов. Довольно. Мне нужна моя муза. Его телефон молчит в течение пятнадцати минут, пока он совершает ритуал измельчения целых зерен для одной чашки, складывает дно и стенки бумажного фильтра, слегка утрамбовывает гущу краем совка. Только когда он возвращается за свой стол, наушники блокируют звуки, но не энергию трахаря Кормака, телефон на его столе вибрирует. Извини. У меня сейчас язык Родольфуса во влагалище. Бля. Том пишет ответное сообщение. Трахаться с собственным мужем, как это по-педагогически. Не будь идиотом. Том не отвечает, и через пять минут она снова пишет сообщение. Тони и Нотт снимаются в Зеркале. Ты приглашен. Том вспоминает: старая VHS-камера на штативе, мельчайшие изменения углов наклона полудюжины зеркал от пола до потолка, сложное освещение, дымовая машина, электронная партитура собственного производства, сама Беллатрикс и минимум два члена. Она рассказывала Тому об этом после секса, сидя совершенно голой в раме открытого окна своей спальни и выдувая наружу дым гвоздичной сигареты, что-то о перформативном проникновении и нарциссизме в сексе. Фильм еще не был снят, но уже был заказан для двух выставок в галерее. Никаких порнографических роликов, но спасибо. Где проходит грань между искусством и порнографией? Что мы показываем, кому и почему? Зачем мне нужно, чтобы зритель смотрел? Оторвись от телефона и потрахайся уже нормально. Беллатрикс отправляет черные сердечки. Том открывает свой ноутбук. Глубоко внутри себя Морти почувствовал, что чудовище зашевелилось. Он был один. Лаванда работает воспитателем в частной школе по соседству, и когда она не надевает леггинсы под трикотажные платья с большими карманами, на которых напечатаны мишки, динозавры, совы и радуга, она носит леггинсы как брюки, а рубашки завязывает узлом над пупком. Когда она не трахается громко, с энтузиазмом, думает Том, она устраивает вечеринки. — Мы будем рады, если ты к нам придешь, — говорит она в лифте, обхватив руками горшок с каким-то комнатным папоротником. — В любом случае, мы постараемся не шуметь. Том думает о шуме и, прищурившись, смотрит на цветочный горшок, что Лаванда воспринимает как проявление интереса к своей персоне. — Это бостонский папоротник. Мне подарил его мой друг-ботаник, — она улыбается ему своими накрашенными вишневым блеском губами, и улыбка достигает уголков ее глаз. — Я работаю над улучшением потока энергии в квартире. Том прислонился к стене лифта и сложил руки на груди. — Ага. В квартире Тома энергия течет просто замечательно. Она почти не обставлена, зверски чистая, черно-серо-белая, маленькая и лишенная отвлекающих факторов, которых он не может допустить, пока пишет. Тому тридцать лет. Он живет один и пишет романы о людях, об убийцах. Он опубликовал четыре книги. Они хорошо продаются. У него есть книга, которая значит больше. Та, которая сделает его бессмертным. Как только он набирает достаточно популярных слов об убийстве за вечер, он садится и пытается это написать. На берегу озера есть замок. Замок — это метафора человека. Чудовище в замке — это метафора… Том откидывается назад, закрывает глаза и поднимает лицо к потолку. Энергия течет по квартире Тома. Она движется по жестким углам кухни с тремя наборами тарелок на случай, если у него будет двое гостей. По краю дивана, которым он не пользуется. Над заправленным бельем на кровати, куда он приводит женщин, которые не хотят оставаться и которых он всегда с облегчением провожает. Она течет вокруг него, за его столом, над пальцами, которые неподвижно застыли над клавиатурой. Она течет вокруг него, а затем движется дальше, и ничто не может ее поймать. — Телефон звонит посреди ночи… Уже почти полночь, и даже с его собственной музыкой в наушниках гул и топот вечеринки Лаванды по другую сторону стены невыносимы. — О, папочка, дорогой, ты же знаешь, что ты номер один… Том захлопывает ноутбук. Он пересекает лестничную площадку и стучит, но из-за шума с другой стороны никто не отвечает, поэтому Том открывает дверь в квартиру Лаванды. Это зеркальное отражение его собственного дома: маленькая кухня рядом с зоной отдыха, ванная комната и спальня. Вопреки договору аренды, она покрасила стены в очень бледный, теплый сине-зеленый цвет, и в дополнение к этому молочно-белые стеллажи, розовый бархатный диван и книги, которые она, очевидно, выбрала из-за сочетающихся цветов их корешков, и массивный кремовый ковер. Тому кажется, что он стоит внутри устричной раковины. Как она вместила в себя столько человеческих тел, он не представляет. Очевидно, бесполезно просить ее утихомирить это сборище, но музыка может потерять, по крайней мере, несколько ебаных децибел. Поэтому он протискивается мимо множества приятных на вид, улыбающихся людей, которые, вероятно, преподают в начальной школе. — Некоторые мальчики крадут красивых девушек и прячут их подальше от остального мира… Лаванда на кухне, смешивает напитки. Маклагген стоит позади нее, обхватив рукой аккуратный, но очевидный животик, приникнув к ее шее и с довольным видом наблюдая за, несомненно, последствиями своего атлетизма в спальне. — Дай мне еще раз взглянуть на кольцо! — восклицает девушка, притянувшая левую руку Лаванды к себе и разглядывающая скромное кольцо с бриллиантом на ней. — Мой малыш сам его выбрал, — говорит Лаванда таким тоном, словно поздравляет малыша с успешным сном без подгузника. Она поворачивает голову и обменивается продолжительным и социально неуместным поцелуем с Маклаггеном, который, похоже, готов трахнуть ее прям на публике. В глубине души Тома что-то щекочет, а затем приходит осознание того, что это не просто вечеринка, это вечеринка по случаю помолвки. Прежде, чем он сможет сбежать отсюда в своих черных джинсах и черной футболке, в опрятных черных кроссовках Converse, с черными волосами и кожей с низким содержанием меланина, Лаванда вырывается из хватки Маклаггена и проталкивается мимо странной компании футболистов и их жен, учителей и государственных служащих. — Том! Она обнимает Тома, что должно быть неловко, но ее это не волнует. Он поражен твердостью маленького беременного живота. — Так рада, что ты решил заскочить, — говорит она и тянет его за руку к бару. Прежде чем Том успевает сказать что-то еще, кроме «Поздравляю», она смешивает пойло и впихивает ему в руку. — Я еще долго не смогу пить, так что насладись этим за меня. Улыбка появляется в уголках ее глаз. Как это всегда бывает. Он действительно наслаждается напитком. Он наслаждается, сидя на одном конце дивана и слушая, как женщина с копной каштановых волос задушевно препирается с очень высоким, бледным, вечно усмехающимся мужчиной, который, похоже, получает огромное удовольствие от того, что подначивает ее. Он наслаждается этим, стоя в углу в одиночестве и проверяя сообщение от Беллатрикс. Тебе все еще нужна твоя муза? Он потягивает свой напиток и проводит большим пальцем по клавиатуре телефона. Не сегодня. Он наслаждается этим, сидя на окне спальни Лаванды, чистой и опрятной, пахнущей лосьоном для рук с гарденией и оформленной в чертовом лавандовом цвете. Он положила длинную прямоугольную подушку с ворсом у окна, разложил вокруг нее подушки с цветочным рисунком и накрыл небольшим стеганым одеялом, которое выглядит так, словно его сшила вручную бабушка, страдающая артритом, в кузове крытого фургона на Орегонской тропе. Том погружается во все это, допивая последний глоток бурбона, разбавленного льдом. Он закрывает глаза. Человек — это замок, замок — это человек. У замка высокие холодные стены. Внутри него гуляет эхо. Он полый и пустой. Не пустой. Внутри есть… Другая сторона подушки у окна прогибается под чьим-то весом, и чьи-то колени упираются ему в бедро. Том открывает глаза. — Ты не возражаешь, если я сяду здесь? Это значит, что мы будем соприкасаться. Первая тревожная мысль Тома — кто-то привел на эту вечеринку свою несовершеннолетнюю дочь, и она трогает его, тридцатилетнего мужчину, своими коленками, но он быстро понимает, что она всего лишь одна из тех, кому повезло и не повезло стать жертвой подчеркнутой неотеничности. Помимо огромных, пристальных голубых глаз и круглого лица, есть подсказки, позволяющие предположить, что ей около двадцати лет. У нее копна поистине поразительных, блестящих светлых волос, заплетенных в сложную косу, которая свисает ей на плечо, но это выглядит мифично, а не по-детски. Сейчас полночь, но на ней рабочий бейдж. На ней красивый топ, строгий и рабочий. Стиль, который, как она, вероятно, думает, помогает ей выглядеть старше, но когда Том приглядывается к нему повнимательнее, он понимает, что мелкий принт на ткани — это крошечные ложечки. — Ложки. Он берет в рот кубик льда и жует его. Она кивает, и Том чувствует, как ее колени прижимаются к его ноге. — У них такая замечательная энергия. Том насмехается и смотрит на ее бейдж. — Луна. — Да. — Оксфорд? Луна улыбается. — Я успела на поезд в шесть часов. Том решает, что, когда она прижимается коленями к его ноге, он хотел бы, чтобы ей было ближе к двадцати двум, чем к восемнадцати. — Ты аспирантка или что-то в этом роде? Луна качает головой. — Нет. Я занимаюсь исследованиями. Том хрустит очередным кубиком льда. — Исследованиями? — Да. Я также преподаю. — Что преподаешь? — Физику. Том воздерживается от того, чтобы сказать ей, что это его удивляет, и в пространстве, созданном в ходе разговора, Луна заглядывает ему в душу. Это происходит ненадолго, на мгновение, но от пустой светской беседы с милой, неземной, молодой и совершенно не угрожающей женщиной он переходит к непоколебимому и глубокому ощущению, что сидит перед ней голый, раздетый до самого нутра. У него возникает импульс прикрыть не промежность, не живот, не глаза, не любые другие уязвимые места человеческого тела, которые рефлексы выработали для защиты, а сердце. Он обнаруживает, что положил туда руку, потирая ее о футболку, как будто получил локтем по грудине. — Ты собираешься спросить меня, чем я занимаюсь? — спрашивает он. Он, Том Риддл, никогда не нервничает. Но она все равно нервирует его. — Нет. Она больше ничего не говорит, просто продолжает смотреть на него, и Том обнаруживает, что говорит без умолку. — Я пишу романы. О серийных убийцах и полиции. И все в таком духе. Их очень тепло принимают. Отмечают мастерство прозы. — Что еще ты пишешь? — спрашивает она. — Что еще? — Том покачивает оставшуюся пару тающих кубиков льда на дне своего пустого стакана. — А разве должно быть «что-то еще»‎? Она качает головой и рассеянно откидывает косу назад. — Не должно быть, но есть. — Не совсем, — он съедает последние два кубика льда одновременно. — Я имею в виду, ничего такого. — У тебя с этим проблемы? — С чем? — С книгой, которую ты хочешь написать. Том снова ехидничает. — Какими исследованиями в области физики ты занимаешься, Луна из Оксфорда на шестичасовом поезде? — Темная энергия. — Темная энергия, — тупо повторяет Том. — Я не удивлена, что ты испытываешь трудности, — говорит она. — У тебя много… Луна тянется к Тому и делает жест, как будто сдергивает немного ворса, но в воздухе, в футе от его тела. — Не помогает. Закрыто — она улыбается ему. — Закрыто? — Том выпрямляется во весь рост, защищаясь. — Я не закрыт. Я очень много пишу. — Нет, — Луна качает головой, и Том впервые замечает, что ее висящие серьги — это пара морковок. — Ты замкнут. Во всех местах, кроме книг. Она протягивает к нему руку, и на мгновение Том полностью уверен, что она собирается погладить его член, и чувствует ответный всплеск интереса, но она жестикулирует только в общих чертах. Он смотрит вниз. — В одном месте я определенно открыт. — Твоя сакральная чакра заблокирована. Ты достаточно часто занимаешься сексом? — Да! Я… — он прочищает горло. — Да. — Слишком много секса не того сорта? Тогда Том смеется, одновременно цинично и по-настоящему весело. — Что такое секс не того сорта, Луна? Она смотрит куда-то в комнату, погрузившись в раздумья, потом снова на Тома. — Моя грудь сейчас очень нежная. Тебе нужно будет избегать грубости. И, пожалуйста, будь внимателен к тому, как ты прикасаешься к моим соскам. Том подносит стакан к губам и давится остатками талой воды. — К твоим чему?

***

— Вот так? Лежа поверх пухового одеяла, Том из-под полуприкрытых век отрывает взгляд от идеально круглой груди Луны и проводит кончиком языка по ее чувствительному соску. — Так, — говорит она. Это шепот, который проходит вниз по его позвоночнику и поселяется у основания его члена, и он чувствует, как тот дергается внутри нее. У Тома было достаточно женщин, чтобы оценить, что то, как Луна покачивает бедрами, как она проводит пальцами по его волосам, по его груди и вокруг его сосков, таких же твердых, как у нее, отличается. Слово «лучше» здесь неуместно, потому что речь идет не о хорошем сексе в том смысле, в каком Том понимает секс как хороший — так, как он его понимал, вплоть до этого момента. Он почему-то думает о саде в детском доме, где он вырос, — бетонном, если не считать единственного участка грязи, в которой никому не разрешалось копаться. Был мяч, который нравился ему больше других, и он с удовольствием бил по нему палкой, пока палку не отобрали. — Вот так, — говорит Луна, и Том понимает, что она говорит уже не о своих сосках, а о том, как он, блядь, теряется в ее пизде, мокрой от смазки, сжимающей его хуй так, словно ей никогда не хватит его. Да, секс хорош — она так хороша, блядь, но она еще и такая мягкая, настоящая и открытая, не только ее идеальная, красивая вагина, но и ее, сука… У нее большие и ясные глаза, и когда она издает тихие, негромкие, до боли сладкие звуки, она держит их открытыми. Ему хочется закрыть свои собственные, крепко зажмурить веки, когда он выходит и натыкается на ее живот и грудь, но он этого не делает. — Ты можешь кончить внутрь меня, — говорит она. Когда он это делает, то оставляет глаза открытыми. Он открыт перед ней.

***

— Замок — это метафора человека? Том убирает руку с глаз и отрывает голову от подушки. — Да. Сам себе он кажется вялым, одурманенным и измотанным, как будто у него похмелье после одного стакана бурбона. Луна сидит в кресле за его столом, одетая в черную футболку Тома со вчерашнего вечера и без трусиков, подтянув тонкие белые колени к подбородку, и смотрит на открытый документ к зашедшему в тупик великому роману Тома. Она отхлебывает чай из чашки, которую он вытащил. — И зверь в пещерах внизу угрожает? Ужасное чудовище. — В этом и заключается идея. — И ты начинаешь, останавливаешься, и начинаешь снова. — Да. Луна отворачивается от ноутбука и смотрит. Действительно смотрит. Она не может не смотреть на Тома. — Ты пробовал с ним поговорить? — С кем? — С чудовищем. — Поговорить со змеей? —Да, — Луна ставит свою чашку и обхватывает ноги руками. — Мне кажется она ужасно одинока. — Одинока, — Том качает головой, трет воспаленные от сна глаза, затем откидывает одеяло в сторону.— Иди сюда, сумасшедшая сука. Она переползает на край кровати, и он снова хочет заключить ее в объятия, потому что она так неожиданно идеально вписывается в его тело. Словно оно сшито на заказ. Словно она — его ложка, а он ее. Она останавливается на полпути к кровати и стягивает с себя его футболку через голову. Ее светлые волосы рассыпаются по плечам, доходя до талии, и она откидывает их в сторону, чтобы нежно потрогать свои соски. — Я хочу больше секса. Том приподнимается на локтях. — Если ты настаиваешь. Мне кажется, моя сакральная чакра нуждается в дополнительной очистке? — Да. Но мне также очень нравится твой член. Он в меру широкий и входит глубоко, не задевая мою шейку матки. Том смеется. Настоящий, глубокий и не циничный. Там, в самых дальних уголках его души, что-то есть. Он чувствует, как оно шевелится. Он приветствует это, когда оно оживает.