Увидь меня в ночи

Алисента подняла голову, когда дверь открылась. Увидев, что это сир Кристон, она покачала головой и усмехнулась. — Что вы думаете?" — глухо спросила она, переводя взгляд обратно к огню очага. — Что я сошла с ума? Что я опозорила себя? — Нет, Ваша Светлость. Я думаю о той ночи, когда позволил моей ярости взять верх надо мной и действовал... неуместно. Устроил сцену перед всем миром. Перед Веларионами. Он сделал паузу, чтоб посмотреть, ответит ли она. Она молчала, даже не смотрела в его сторону, и все же, он чувствовал, что она слушает, и продолжил: — В то мгновение это было приятно, выпустить наружу ярость, сжигающую меня. Но затем словно вес целого мира обрушился мне на плечи. Я уронил себя ниже, чем она когда-либо могла сделать это со мной. Алисент издала короткий, сухой, понимающий смешок. Кристон продолжал: — Я думаю о том, как был уверен, что это конец для меня. Что там не могло быть выхода после этого. И я думаю о том, что вы были там и провели меня через ночь. Алисент помедлила, прежде чем ответить, все еще глядя на пламя очага. — Спустя все эти годы, что вы помните о той ночи? Раздражение в её голосе сменилось чем-то более глубокомысленным Он задумался. — Я помню, как вы вели меня в септу. Было темно — я думаю, они убирали в септе перед свадьбой? Cвечей не было. Было темно как в аду. Вы знали дорогу наизусть, вы вели меня за руку к алтарю, говоря мне, когда были ступеньки наверх. Когда мы пришли, вы сказали, мы должны зажечь свечу. Вы высекли пламя и предложили его мне. Этот образ я помню лучше всего, свет в вашей руке. Такой яркий: словно маяк Хайтауэров, ведущий обреченного моряка в безопасную гавань. Алисент посмотрела на него впервые с тех пор, как он вошел в комнату. — Я подумал, что сегодня вечером мы можем снова пойти в септу, — предложил он. — Я не позволю им смотреть на меня, как на взбесившуюся дворняжку, пока я иду через замок, — глухо сказала она. Кристон осмотрел комнату, пока его взгляд не остановился на молитвенной свече, стоявшей на столике. Указывая на неё наклоном головы, он спросил: “Могу ли я, ваша светлость?...” Алисент бросила туда быстрый взгляд, затем кивнула. Он зажег свечу и встал перед ней на колени, положив сложенные руки на стол. Алисент с опаской наблюдала. — У меня пока нет желания просить у Матери милости, — сказала она тихо, с мучительной честностью. Кристон улыбнулся ей через плечо. — Это не совсем то, что у меня на уме, Ваша Светлость, — сказал он, прежде чем повернуться к свече. — Кузнец, — молился он, — даруй нам умение в наших делах. Покажи нам, когда бить и когда сдерживаться. Он оглянулся через плечо на неё. — Было тяжело — сказал он, — не избить Харвина. Я сдерживался не потому, что он не заслужил, а потому, что это не помогло бы мне — не помогло бы вам. Отказ от драки принес победу, к которой мы стремились. Он пытался мягко сказать, что не упрекает её за вспышку чувств, только за методы. Однако, услышав это, Алисент огрызнулась на него. — Я знаю! — Она глубоко вздохнула, сжав кулаки. — Я останавливалa свою руку каждый день своей жизни. — Ее голос дрожал. — Чем была моя жизнь, если не овладением искусством сдержанности? — Она горько фыркнула, а затем добавила: — — Кажется, недостаточно овладела им. Кристон не знал, что сказать ей в ответ, так что вместо этого он молча предложил Алисент свою руку. На мгновение ему показалось, что она оттолкнет его, замкнувшись в себе, в своем гневе. Но после краткого промедления она поднялась со стула и встала на колени рядом с ним, взяв его руку в свою. — Что мне это дало? Вся эта сдержанность, следование долгу — к чему это привело? Горечь в ее словах заставила его сердце сжаться. Теперь она стояла на коленях прямо рядом с ним, рука об руку, смотрела на него и искала его взгляд. В течение одного удара сердца Кристон понял, что они стоят на острие ножа. Между ними было натянуто десятилетие личных взглядов и мягких улыбок. Тысяча: «Доброе утро, Ваша Светлость. Прекрасно выглядите сегодня." Полдюжины турниров, на которых он носил знаки её благосклонности. Невысказанное понимание. Иногда, во время долгих скучных часов в дозоре, Кристон предавался лихорадочным фантазиям, изнывая и ужасаясь одновременно. Он не хотел этого, не по настоящему. Алисент не была Рейнирой, и он преклонялся перед ней за это. Алисент любила его слишком сильно, чтобы сделать это с ним. Она слишком уважала его, чтобы обойтись с ним как со своей игрушкой. Она слишком заботилась о нем, чтобы оторвать его от пут жизни. Парадоксальным образом, именно поэтому Кристон мог позволять себе такие мысли. Он мог представлять себе — даже желать — в уверенности, что этого никогда не произойдет. Но сегодня вечером Кристон вдруг ощутил себя неуверенно. Он был столь бесспорно уверен, что его непоколебимая королева никогда не попросит его сделать что-либо, что нарушит его клятвы, — и все же сегодня вечером она попросила его перед королем принести ей глаз мальчика. Этой ночью железная сдержанность королевы дала трещину, cотряся её до самого нутра, и от неё веяло опасностью. И сейчас она опустилась на колени рядом с ним, дрожа, ее рука была теплой в его руке, и ее глаза умоляли. — Вся эта сдержанность, все ограничения, — повторила она, и была так близко, что он чувствовал ее дыхание на своей коже, пока она говорила. — Значит ли это что-то? Тоска вспыхнула в его сердце, и страх залег тяжестью в груди. “Хотел бы я. Но, милостивая госпожа, не делайте этого со мной.” — Вы, — просто сказал он. — Это сделало вас вами, и это драгоценно. Она смотрела на него еще мгновение, широко раскрытыми, темными и потерянными глазами. Потом она закрыла лицо руками и начала рыдать. — Идите сюда, — импульсивно сказал он, открывая ей объятия. Она буквально рухнула в его объятия. — Это утомительно, — прошептала она ему на ухо. — Я не сомневаюсь, — шепнул он в ответ и прижался поцелуем к макушке её головы. Он никогда раньше не обнимал её вот так. Это ощущалось безопаснее, чем то, что было между ними минуту назад, но если дверь распахнется прямо сейчас и кто-то увидит их в такой позе, это будет подозрительно. Объяснение “королева нуждалась в утешении” звучало не лучшим образом. И все же, это было не настолько плохо, чтобы побудить самодовольного старого Визериса к действию или принятию решения, не так ли? Это была натяжка по отношению к допустимому. Его кожа горела в тех местах, где он касался её. Он прижимал Алисент к себе и гладил по волосам, запоминая каждую деталь. Он знал, что проведет следующий год, воссоздавая этот момент в своей памяти. — В ту ночь, когда вы нашли меня в богороще, вы говорили о кровавых жертвоприношениях. Вы помните? — Плохо. — Вы сказали это лучше, чем я смогу передать, но позвольте мне попытаться. Вы сказали: то, что я собирался сделать — пролить кровь на корни чардрева — было одним из обрядов для древних богов. Я тоже собирался выпустить себе кишки, и был еще один обряд, когда внутренности преступников вешали на ветки. Вера Семи не требует кровавых жертвоприношений, и за это ее иногда называют «мягкой». Но ваши боги требуют самого трудного: жизни. Жизнь — это самое трудное, что нам когда-либо придется делать. Она часто стирает нас в пыль и забирает все силы, которыми мы обладаем. Жизнь требует гораздо большего, чем смерть. Кровавые жертвоприношения неверных легки, но отдать Семерым свою жизнь? Это тяжело. Пытаться, зная, что вы человек и неизбежно, так или иначе, потерпите неудачу, и все же попробовать? Пытаться и потерпеть неудачу, а затем попробовать снова? Это самое сложное из всего. И все же в этом усилии, в этой борьбе заключается власть, сила и слава. Она долго молчала, потом сделала долгий судорожный вдох. — Спасибо, — прошептала она.